Соседи-узбеки жалели Метиса и относились к нему особенным образом: всё-таки он был наполовину и их племени, хоть и от женщины сомнительного поведения. Впрочем, никто не называл тётю Валю джаляб даже за глаза. Её тоже жалели и старались относиться с пониманием — ну просто не везёт бедолаге.
Сама она объясняла насчёт Метиса, что это была несчастная любовь: рано умер, а то бы поженились, потому что и он, и его родители в Валентине души не чаяли. В достоверности её истории соседи сомневались, но поскольку Метис появился на свет в столичном городе Ташкенте, где свои нравы, то поди проверь — да и какая разница. А у нас провинция, где друг дружку лучше понимают и легче прощают, тем более «почти вдову», как говорили соседи — и узбеки, и русские, и все остальные.
Жила эта неполная семья рядом с нами, в частном доме, который достался тёте Вале от её родителей. Тётя Валя была красивая, ловкая, я видел, как она лазила по деревьям в своём дворе, срывая яблоки, вишню и виноград для себя и Метиса.
Соседи-узбеки говорили: «Валья, ты зачем сыну русский имя дала? Отдай назад узбекский имя, он же, посмотри, какой русский? С нашим имя ему легче в жизнь будет, институт, работа, туда-сюда! А фамилия? Может, отец-мать, которого у тебя почти мужем был, не против будут? Пусть свой фамилий дадут! Сыну здесь, в Узбекистан, легче жизнь будет! Институт, карьер-марьер, туда-сюда!..»
— Ага, сейчас прям! — смеялась тётя Валя. — Какой есть, такой пусть и справляется: с карьер-марьер… берёт барьер!
Тётя Валя любила сына и говорила, что Санчик растёт очень сообразительным, и вообще сложная судьба делает из него особенного человека.
В школе Метиса иногда дразнили узбеком, но он и на это не обижался, только прищуривался и как-то особенно улыбался, словно чему-то далёкому. Метис был молчуном, и мне казалось, что разговаривать «по душам» он может только со мной, своим соседом и приятелем. Однажды он выдал, что мамке пора замуж, а она, дура, не хочет, хотя какой-то инженерик с завода, где тётя Валя работает, её «клеит и готов взять с дитём».
— Ну и что — женатый? — размышлял Метис. — А кому она ещё нужна? Любовь ищет, и чтоб холостой. Дура.
В пятом классе в доме Метиса появился мужчина, «из Свердловска и холостой».
Это был недолгий период, когда в наш город потянулся народ с Урала. Первые уральцы приехали из своих промышленных районов на строительство нового завода.
Переселенцам здесь понравилось, и они стали зазывать сюда своих родственников и земляков. У нас в классе появилось несколько новичков. «Сибиряки», как мы их называли, отличались от нас тем, что рассуждали как взрослые. Говорили, что у нас тут тепло, ни валенок не нужно, ни полушубков, кругом фрукты и овощи, и всё дёшево, а значит, прожить легче.
Свердловчанина, высокого, светловолосого и немного кудрявого, который стал для тёти Вали «как бы муж», а для Метиса «как бы отец», звали Петром. К тёте Вале он обращался «моя ты узбечечка» — то ли с намёком, то ли просто так. Она дула губы, но не более того: «Он ведь любя шутит». Так, передразнивая мать, рассказывал Метис и ещё говорил, что мамка совсем сдурела и полюбила дядю Петю больше, чем его, своего сына.
Пётр действительно был особенным человеком — таких в нашей махалле ещё не бывало. Как будто с другой планеты. Он водил всю уличную пацанву на рыбалку, играл с нами в футбол. Если забивал гол, то кричал: «Уралмаш – Пахтакор, один – ноль!» Мы учили его играть в лянгу — после этих уроков он уходил от нас враскорячку, прихрамывая, кричал, что будет жаловаться тёте Вале.
Соседи приглашали его в свои дворы, усаживали за стол, поили чаем, кормили пловом. Мужчины-узбеки любили слушать его рассказы «про Россию», в которой, оказывается, многие из них даже жили какое-то время: большинство служили в Советской Армии. Там, на широких просторах, Пётр работал водителем-дальнобойщиком, поэтому посетил много интересных мест и о многом мог рассказать. Вообще нового соседа любили за открытость, добродушие, простоту и всегдашнюю готовность бескорыстно помочь даже незнакомому человеку.
Пётр, — а для нас, молодняка, дядя Петя, — и здесь стал работать шофёром. Машину ставил возле дома. Дружба с Метисом повысилась в цене. Мы, детвора, залазили в кабину «газона», который дядя Петя, постукивая ладонью по деревянному борту, грубовато-ласково называл «мой конь». Крутили руль, нажимали на педали. Нам дозволялось даже сигналить!
На бортах «коня» было написано большими буквами: «ТШБ» — и четырёхзначный номер. Мы спрашивали у дяди Пети, что такое ТШБ, он расшифровывал: «Ташкентские Шофера Бандиты». Мы читали на других машинах: ТША, ТШВ, ТШГ, ТШД, — спрашивали у дяди Пети: «А “ТША”?» — «Ахламоны». И остальное — «воры», «герои», «дураки». Мы смеялись, и иные буквы уже расшифровывали сами, упражняясь в фантазиях.
Всем был хорош дядя Петя, если бы не один изъян. В последний рабочий день недели он обязательно напивался и вёл себя, как говорили взрослые, «слишком по-русски». « Это как?» — спрашивал я у своих родителей. Оказывается, не так, как здесь полагается. У нас, на Востоке, так не принято, а в России так себя ведут, потому что души простые, а вокруг просторы. Нет, дядя Петя не плохой человек, просто нравы там другие.
Пьяный дядя Петя неверной походкой шёл по вечерней, иногда уже тёмной улице, горланил песни «Выхожу один я на дорогу», «Ой ты, рожь» и много чего ещё мелодичного и красивого. Голос у него был мощный, и песне он отдавался всей душой, простой и просторной. Иногда певец останавливался, раскидывал руки, задирал голову к звёздам и выдавал припев, который был всегда громче, чем остальная песня.
Из глубокого кармана просторных штанов торчала бутылочная головка, из другого — кулёк конфет «для Санчика». Дядя Петя заходил во двор, и если сразу ругался с тётей Валей, то кулёк запускал в неё, она выбегала на улицу и там пережидала, пока Пётр успокоится.
Успокаивался он быстро: в центре двора, стоя, откупоривал бутылку портвейна и, шатаясь, пил из горла, сколько осиливал — и тогда уже, совершенно невменяемый, шёл спать. Иногда бутылка вываливалась из неверных рук и разбивалась о бетонный пол.
Тётя Варя убирала двор: заметала склянки, мыла бетон, — а Метис собирал конфеты. С вечера все конфеты найти не удавалось, Метис добирал их в следующий день.
Соседи-узбеки говорили Петру: Петька, у нас такой не можна, песня кричать, жена гонять.
Всё можна, но тихо, в своём двора, за дувалом, чтоб соседи не видел. Культура у нас такой, а у тебя другой, ты здесь живешь, не там.
Петька лез обниматься — ничего ты, Хамза или Абдулла, в жизни не понимаешь. Если жену любишь, немножко гонять надо, чтобы не расслаблялась и порядок не забывала.
А знаешь, Абдулла, что Валька-то не Валька вовсе, а Варька! Варя, Варвара! По паспорту. Не нравится ей имя, старомодное, говорит, деревенское. Заставляет Валей себя называть, Валентиной, а меня иногда зло берёт, особенно когда выпью. Варька — это по-нашему, по-простому, надёжно! А Валька — это… профура с ташкентского сквера, джаляб по-вашему. Вот и гоняю иногда для порядку, не обращай внимания!
— За дувалом гоняй! — настаивал Абдулла. — Хоть Валька, хоть Малька. А песни на туй-праздник надо кричать, на первый май, а у тебя же не туй, не седьмой ноябрь, чтоб на улица как ишак кричать. Марал такой у нас!
Дядя Петя обнимал Абдуллу, смеялся:
— Знаешь, сосед, что такое марал? Олень! Балшой — балшой такой, кричит вот так, му-у-у! — Он делал пальцами рожки, бодал живот Абдуллы.
Русские соседки тёте Вале говорили то же самое — как-то у вас с Петей всё нараспашку. Тётя Валя на замечания реагировала всегда одинаково — просила не вмешиваться и уверяла, что у неё счастливая жизнь, которая «вам и не снилась», и вообще скоро они, наверно, уедут в Россию: Пете здесь хорошо, но душновато, а она за ним хоть на край света. Соседки кивали, «понимали» и, мне казалось, осуждая, тайно завидовали: а вдруг у Валентины и Петра действительно что-то такое, что им и не снилось? Мама говорила, что тётя Валя любит дядю Петю нечеловеческой любовью, люди так не любят.
— А кто ещё любит так? — однажды спросил я.
— Ну, некоторые животные, — задумалась мама. — Собаки, например, лебеди…
Сравнивать красивую тётю Валю с собакой не хотелось. Я силился представить её в виде лебедя, но этих птиц никогда вживую не видел: наверное, поэтому образ лебедя у меня упрямо получался мужского пола, как и само это слово. Получалось, что оба варианта меня не устраивали.
Я мучился несколько дней, а потом спросил у мамы: кто из животных ещё так любит, как тётя Валя, то есть как собаки и лебеди? Мама долго смеялась, а потом сказала: кошки. Кошки, хоть и свободные, иногда привязываются к хозяевам до невозможности. Как твоя тётя Валя к своему… хозяину. Это было гораздо понятнее — и со временем тётя Валя в моём представлении становилась похожа на кошку. Кошки красивые, гибкие и ласковые.
Я не знал, что такое Урал, и мне было интересно, как Метис относится к перспективе переезда в это незнакомое место. Метис щурил свои узбекские глаза, смотрел то вдаль, то сквозь меня, наверное, силясь представить этот самый Урал, и после небольшого раздумья говорил, как мне казалось, без всяких эмоций:
— Петя говорит, что здесь я Метис, а там буду «Саша с Уралмаша».
Тётя Валя всё больше волновалась за своего любимого «как бы мужа». По её словам, наивного и доверчивого Петю местные мужики научили курить «дрянь», то есть анашу: садятся в кружок, затягиваются по очереди от одной папиросы, курнул — глотнул вина, курнул — глотнул. И это сущий ужас: человек становится сам не свой. Вина теперь расход меньше, а дури больше. Скорее бы в Россию — осенью собрались. Скорее бы осень.
В тот вечер я гостил у Метиса. Мы сидели во дворе, на топчане, играли в нарды. Тускло маячила лампочка, дрожали тени на серой стене, блестели виноградные листья, стрекотали насекомые.
Тётя Валя стирала белье, полоскала, вывешивала на верёвку, то и дело выглядывая за калитку. Дядя Петя появился неожиданно, потому что шёл по улице без песни: отворил калитку, вошёл во двор. Глаза у него были какие-то ненастоящие. Из кармана брюк, как всегда, торчало горлышко бутылки. Мы с Метисом притихли.
— Варька, сука, — только и сказал дядя Петя.
Тётя Валя осторожно заворковала, подошла к дяде Пете, попыталась обнять, говорила, насколько же он устал, что даже не пел, и тому подобное.
Дядя Петя размахнулся и ударил её кулаком в лицо. Метис вскрикнул. Дядя Петя ударил тётю Валю ногой в живот, она упала. Задралось платье, я увидел тёти Валины трусы, в горошек.
Я дрожал всем телом, не понимая, что происходит, и не зная, что нужно делать. Дядя Петя вынул из кармана бутылку и со всего размаха метнул её в лежащую на бетонном полу тётю Валю. Бутылка, как бомба, взорвалась рядом с головой тёти Вали, окрасив лицо и волосы в вишнёвый цвет. Метис закричал.
Как, оказывается, может трястись моё тело, как страшно видеть красные капли на своих ногах! От страха закричал и я, всё больше смелея и веря, что крик остановит безумца.
Тётя Валя стала подниматься. Лицо разбитое, она вся была в багровом окрасе — смеси вина и крови. Дядя Петя вынул из кармана складной ножик, пошёл на тётю Валю. Метис встал у того на пути: в руках он держал горлышко от той самой разбитой бутылки-бомбы и тыкал этим осколком перед грудью дяди Пети.
Тётя Валя, наконец, тоже заголосила. Громко и непрерывно, как сигнал тревоги из железного репродуктора перед бомбёжкой — то, что было знакомо из фильмов про войну.
Во двор стали забегать соседи, в том числе моя мама, некоторые мужчины были совсем по-домашнему, в трусах… Дядя Петя опередил всех. Вплотную подпустив кинувшихся к нему людей, размахнулся — и воткнул ножик себе в живот!..
Все замерли, а тётя Валя перестала изображать воздушную тревогу. Дядя Петя склонил голову набок, будто размышляя, что со всем этим делать дальше.
Наконец вынул из себя уже красный нож и под общий «ах!» отбросил его в сторону, в огород.
Пока не приехала «Скорая помощь», он, уже успокоенный, лежал на земле, в луже красного вина, в одних брюках, с красной дыркой в животе. Запомнилось, что вокруг него сидят соседи на корточках и мирно переговариваются, вытирая ему пену с губ и с подбородка, он просит у кого-то закурить.
Мать увела меня домой. Пока шли, она прижимала к своему боку мою голову и гладила-гладила. Потом, много позже, видимо, беспокоясь о моей психике, которая могла быть травмирована тем ужасным случаем, осторожно спрашивала, что я больше всего запомнил в той нехорошей истории. Мне было стыдно признаться, что самая яркая картинка — лежащая тётя Валя с задранным подолом платья и её трусики в горошек. Я что-то вяло рассказывал, а мама гладила меня по голове.
Мы с Метисом пришли к дяде Пете в больницу. В палате находилась тётя Валя, она была возле него бессменной санитаркой. Она не высыпалась, сидела с красными глазами и виновато улыбалась. Он был бледный, но уверенный в себе. Шутил, балагурил и, кривя рот в слабой ухмылке, вполголоса жаловался: «Ни курить, ни пить не дают, суки!»
Тётя Валя вышла на минутку, и дядя Петя попросил Метиса дать воды с тумбочки. Метис послушался, но забежала тётя Валя и отняла бутылку. Дядя Петя беззлобно ругнулся на неё.
В коридоре тётя Валя объяснила, что мы чуть не убили дядю Петю: ему пить-есть нельзя, умрёт. Его даже привязывают ремнём к кровати, чтобы он не встал и не съел или не выпил чего-нибудь —вот и сейчас привязан, только под одеялом не видно. Слов он не понимает.
Я каждый день бывал у Метиса дома и даже оставался с ним ночевать, приносил от мамы завтраки, обеды и ужины, мы вместе ели. Пожить у нас, пока не выздоровеет дядя Петя и не вернётся домой мама, приятель категорически отказался.
Метис рассказывал, что дядя Петя смеялся и говорил: «Варька, моя ты узбечечека, ты никого любить не будешь, как меня, я тебя с того света достану». Она тоже смеялась и отвечала, мол, брось, скоро осень, уедем, всё будет хорошо, да и что осени ждать, как шов заживёт — так и соберёмся, у меня уже всё и собрано, узлы по углам.
Дядю Петю привезли днём и положили в комнате на длинный стол. Когда его переодевали в белую рубашку, я увидел длинный, через весь живот, шов, грубые стежки белыми нитками. На кладбище тётя Валя кричала. Я всю жизнь помню этот нечеловеческий, звериный крик: такого не бывает ни у собак, ни у кошек — ни тем более у лебедей.
Оказывается, как потом говорила тётя Валя, когда в палате никого не было, привязанный дядя Петя зацепил крюком невесть откуда взявшейся у него палки соседскую кровать, подтянулся вместе с койкой к чужой тумбочке и напился чая из термоса.
Позже Метис признался мне, что, когда был один у дяди Пети, тот, в отсутствие матери, попросил подать ему клюку, прислонённую к соседской тумбочке: хозяина выписали, а палка осталась, забыл, наверно, а та ему всегда нужна — постучать, вызвать персонал в случае чего. Метис подал ему клюку, а дядя Петя спрятал её под кровать.
Я не знал, как реагировать на эту новость. Метис меня успокоил:
— Несчастный случай. Когда вырасту, мамке расскажу, а сейчас не надо.
Через год произошло другое, на этот раз, по мнению Метиса, счастливое событие — за тётей Валей опять стал ухаживать тот самый инженер с завода.
Мужчина, крупный и солидный, собирался оставить жену и переехать к тёте Вале если та его действительно любит. Тётя Валя говорила, что любит. Метис уверял, что не любит, а уважает, и ей нужно поднимать ребенка, то есть Метиса.
Инженер приезжал к тёте Вале на «Победе», но порулить и посигналить, как это можно было у дяди Пети, не давал даже Метису. На его номерной табличке красовались буквы ТШЖ, и мы с Метисом и остальными мальчишками, наученные щедрым дядей Петей, от души упражнялись в трактовке буквы «Ж».
Метис говорил, впрочем, без особенного энтузиазма, что у инженера с мамкой «почти семья». Он же рассказал и о последнем случае с инженером.
Хоронили как-то человека с завода, всем трудовым коллективом. И тётя Валя с инженером, разумеется, тоже провожали коллегу в последний путь. Всё время под ручку, уже не скрываясь, даже на кладбище. Метис рядом. Случайно, как потом уверяла тётя Валя, они оказались рядом с могилой дяди Пети, который тоже похоронен на нашем единственном городском погосте.
И вот тётя Валя высвободилась от инженера, подбежала к могиле, упала на земляной холмик.
Обнимала, царапала, целовала землю и рыдала, кричала и выла. Затихнув, просто лежала, обнимая и гладя холм. Инженер стоял сам не свой и не знал, как ему поступить. Метис говорил, что тот тоже пустил слезу: наверно, он плакал от обиды, от того, что понял, — тётя Варя его не любит так, как мёртвого человека. И инженер ушёл с кладбища, сел в свою «Победу» с буквой «Ж» — и уехал.
Метис потом говорил: вот мамка дура, не могла потерпеть, а то был бы я теперь сыном начальника, а не сиротой, как сейчас.
Вскоре тётя Валя продала дом, и они с сыном навсегда исчезли с нашей улицы. Через несколько лет дошёл слух, что в Ташкенте Метису, когда он получал паспорт, сменили имя, а кто-то сказал, что вроде даже и фамилию. Соседей эта новость сильно не удивила, и если бы она не была связана с воспоминанием о Петре, то и разговоров не было бы. А так — немножко поговорили.
Автор: Леонид Нетребо
